Одна из лучших книг о жизни и творчестве крупнейшего прозаика современности, народного писателя Казахстана, лауреата Государственной премии СССР Абдижамила Нурпеисова – «Небо в чашечке цветка. Абдижамил Нурпеисов и его книги в мировом литературном пространстве» – принадлежит перу известного российского писателя и литературоведа, профессора Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова, доктора филологических наук Николая Анастасьева.
Надо отметить, что Анастасьев – крупнейший специалист в области американской литературы XX века. Тем не менее в течение ряда лет он с большим интересом и плодотворно работает с казахстанской тематикой. Кроме книги о Нурпеисове, хорошо известны написанные им «Абай», «Мухтар Ауэзов. Трагедия триумфатора», которые вышли в Москве в исторической серии «Жизнь замечательных людей». Неслучайно и то, что Казахский ПЕН-клуб, основателем и первым президентом которого был Абдижамил Нурпеисов, наградил российского литературоведа специальной премией имени Юрия Казакова за вклад в исследование творчества казахских писателей.
В канун юбилея классика казахской литературы мы попросили Николая Анастасьева ответить на вопросы «Казахстанской правды».
– Николай Аркадьевич, что подвигло Вас обратиться к творчеству Абдижамила Нурпеисова? Можно ли сказать, что на Вас в какой-то степени повлиял Киплинг с его знаменитой фразой «Нет Востока и Запада нет»?
– Киплинг здесь точно ни при чем, тем более что, если вы помните, он ясно оговаривает условия встречи двух миров:
…Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает.
Эту строку я выделяю специально. С гениями спорить глупо и бессмысленно, но как по мне, так в мировой культуре Востока и Запада нет безусловно. Особенности, естественно, есть, а границ нет. Наднациональные черты творчества меня всегда интересовали больше, чем национальные, и мне всегда оставалась близка замечательная мысль Германа Мелвилла: гениев всего мира объединяет общая нить, по которой пробегает невидимая дрожь узнавания. Нащупать эту нить, уловить ее колебания, хоть бы притронуться к точкам скрещения разнонаправленных лучей – вот самое притягательное и привлекательное.
А применительно к вашему вопросу история была такая. В конце 80-х годов прошлого века мы с Абдижамилом Нурпеисовым, будучи до того знакомы лишь шапочно, довольно тесно сблизились во время поездки по Германии, устроенной совместно Католической академией этой страны и журналом «Иностранная литература», который я тогда редактировал. Вскоре после этого произошли известные тектонические сдвиги, перестал существовать Советский Союз, а с ним, увы, усохло и единое культурное пространство. Прежние связи ослабли, мы просто стали реже встречаться, меньше читать и хуже знать друг друга.
Нурпеисов, правда, будучи в ту пору президентом Казахского ПЕН-клуба, предпринимал героические усилия, дабы накопленное богатство сохранить, а то и преумножить (к сожалению, преемники того же энтузиазма не проявляют), но то был одинокий глас вопиющего в пустыне.
Так или иначе, встречи наши на долгое время пресеклись, и я даже как-то упустил, к стыду своему, появление его новой книги – дилогии «Последний долг». Потом – это было уже на рубеже столетий – мы как-то столкнулись с Абдижамилом там, где и раньше нередко сиживали, – в Доме литераторов, что на Большой Никитской, и он подарил мне экземпляр то ли московского, то ли алматинского издания этой книги. Я сразу же ее прочитал и, будучи тогда руководителем издательства «Культура», попросил у автора разрешения переиздать дилогию под новым грифом. Он щедро согласился, и с этого начался новый этап нашего знакомства, переросшего, смею сказать, в добрую дружбу.
Впрочем, это личное. Я о другом. Книга поразила меня даже не столько трагическим своим содержанием и не столько пронзительным тоном – книга-боль, книга-молитва, книга-реквием – сколько стилистикой, самим устройством художественного мира под переплетом, похожим и вместе с тем не похожим на стилистику и архитектуру эпопеи «Кровь и пот», заслуженно принесшей автору европейскую известность.
Мне показалось, что уходящая корнями в действительность и беды родного края эта книга, силою, повторяю, самого стиля, превозмогает мощное притяжение почвы и устремляется в то самое пространство, где встречаются художники, жившие в разные времена, писавшие на разных языках и о разных людях и событиях. Об этом я и попытался сказать в предисловии к новому изданию «Последнего долга», из которого – предисловия – выросла книга, посвященная творчеству Абдижамила Нурпеисова.
Прежде чем взяться за нее, я, естественно, перечитал «Кровь и пот» – сочинение, уже застывшее к тому времени во всем своем каноническом величии. И выяснилось (то есть это я для себя выяснил, никому своей точки зрения не навязываю), что глубинный свой смысл оно обнаруживает столько же при свете истории Великой степи, сколько при свете мировой литературы. Иначе говоря, казахский поселок Бел-Аран при всей своей неповторимости удивительно схож с фолкнеровским Йокнопатофой, Уайнсбургом Шервуда Андерсона, казачьей общиной Шолохова, Макондо Габриэля Гарсии Маркеса.
Схож в том смысле, что подобно им сосредотачивает на клочке земли величиной с почтовую марку судьбы народа, за которыми своим чередом мерцают судьбы всего человечества. Любое из этих захолустных местечек, говоря опять-таки словами Фолкнера, представляет собой «нечто вроде краеугольного камня целой Вселенной, сколь бы мал он ни был. Убери его, и Вселенная рухнет».
Так что книга о творчестве Абдижамила Нурпеисова (как и впоследствии книга о его учителе Мухтаре Ауэзове) стала для меня просто продолжением долголетней профессиональной работы. И единственное, о чем можно сожалеть, что «Тихий Дон», «Шум и ярость» и даже до известной степени «Сто лет одиночества» я читаю в оригинале, а «Кровь и пот» и «Последний долг» в переводе, пусть и превосходном.
– В книге «Небо в чашечке цветка» Вы исследуете творчество Нурпеисова в преломлении его личности, в то время как литературоведы зачастую анализируют лишь тексты произведений. На Ваш взгляд, стоит ли отделять автора от им написанного?
– Что ж, если показалось, что я анализирую творчество Нурпеисова в преломлении его личности, то, стало быть, у меня написалось не то, что я собирался: литературоведу и критику интересно прежде всего что и как написано, а субъект письма с его характером, биографией, бытом – дело попутное. «Когда б вы знали, из какого сора ⁄ Растут стихи, не ведая стыда…». Так литературовед и не хочет этого знать, его занимают только книги, в которых, как говорил Набоков, издержана вся жизнь автора. Биограф, конечно, дело иное, его хлеб – это как раз «сор».
– На мой взгляд, это утверждение спорное, хотя бы потому, что сквозь литературный текст всегда «прорастает» личность автора. Скажем, мы не можем представить «Войну и мир» вне самого Льва Толстого. Что же касается Абдижамила Нурпеисова, то, наверное, неслучайно он повторяет фразу «Бел-Аран – это я. Я – это Бел-Аран». Впрочем, это моя точка зрения, Вам, как литературоведу, виднее. И все же хочу спросить: что в личности Нурпеисова Вам больше всего импонирует?
– Щедрость и бескорыстие. Щедрость и бескорыстие в самом их непосредственном, житейском смысле. У дорогого моему сердцу Абе нелегкий, неуживчивый характер, он может ни за что ни про что обидеть человека, но всегда готов подставить свое только на вид щуплое плечо и протянуть руку помощи. Поверьте, говорю об этом со знанием дела.
А свой взгляд на Абдижамила Нурпеисова – не просто выдающегося художника, но и грешного, страдающего человека – я попытался выразить в сценарии документального фильма, снятого ведущим кинодокументалистом Казахстана Александром Головинским «Великое безумие пчел». К сожалению, по причинам ни от сценариста, ни от режиссера не зависящим, эта лента так до широкой публики и не дошла.
– Книга о нашем писателе названа несколько необычно – строкой из Блейка «Небо в чашечке цветка». Это дань Вашему литературоведческому пристрастию – западноевропейской литературе?
– Я уже сказал, что любой текст, в данном случае текст казахский, я стараюсь рассматривать в контексте всемирной литературы, век прихода которой провидел гениальный создатель «Фауста». Пристрастия здесь ни при чем. Строку из Блейка можно было бы заменить строкой из Пастернака: «И через дорогу за тын перейти ⁄ Нельзя, не топча мирозданья». Или строкой из Ницше: «Вечные вопросы ходят по улице».
Смысл остается един, и смысл этот вненационален: художественный образ подлинно значителен, если он вбирает в себя полноту человеческого опыта. Поселок Бел-Аран и судьбы рождающихся в нем, живущих, радующихся, страдающих, умирающих людей лучше видны и понятны sub specie aeternitatis – при свете вечности.
– В своей книге Вы делаете довольно оригинальное замечание, что к творчеству Нурпеисова имеет прямое отношение поэтика мифа. Поясните, пожалуйста.
– По-моему, ничего оригинального в этом наблюдении нет, надо только договориться о содержании понятий, а то мифотворцами у нас оказываются все: как говорится, от Гомера до Превера. В теоретические глубины здесь погружаться не место, так что скажу просто: миф в литературе – именно в литературе, а не в сознании античных эпох – стирает границы времени и пространства, действие его разомкнуто вовне, быт прорастает бытием, а индивидуальные лица в равной степени влюблены в свою непохожесть и ею же тяготятся, бессознательно устремляясь к тому, что в русской традиции именуется словом «мир».
Наверное, и в казахском языке есть соразмерное понятие. Вот в этом смысле «Кровь и пот» и в еще большей степени «Последний долг» – произведения в моем понимании мифологические. Об этом я писал, ту же мысль стараюсь обосновать и в новой книге о творчестве Абдижамила Нурпеисова, которая, хотелось бы надеяться, когда-нибудь увидит свет.
– Мифологизация мира – своего рода метка, свойственная прежде всего европейской литературе. Анализируя творчество Нурпеисова, Вы постоянно проводите параллели с книгами писателей Запада. Надо ли понимать, что есть некая матрица, объединяющая литераторов, вне зависимости от времени и места их проживания?
– Никакой матрицы нет, а есть только вся та же невидимая «дрожь узнавания». И знаете, что самое интересное, по крайней мере для меня? То, что один писатель «узнает» другого писателя, которого, может, никогда не читал. Когда-то в разговоре с Чингизом Айтматовым я заметил, что некоторые мотивы «Плахи» приводят на ум фолкнеровскую «Притчу». Мой собеседник лишь ухмыльнулся, признавшись, что этот роман ему не знаком. Точно так же у меня нет полной уверенности в том, что Нурпеисов читал «Шум и ярость» или «Свет в августе». И уж точно американский писатель Фолкнер никак не «повлиял» на казахского писателя Абдижамила Нурпеисова. Тем не менее внутреннее родство для меня, повторяю, вне сомнений.
– Программные книги Нурпеисова – трилогию «Кровь и пот» и дилогию «Последний долг» – отделяют друг от друга не только годы, но и тематика. В отличие от экологической проблемы, которая в общечеловеческом понимании поднимается в «Последнем долге» и которая сейчас архиактуальна, революция и все, что с нею связано в книге «Кровь и пот», это уже «дела давно минувших дней», многое в настоящее время трактуется неоднозначно. Как Вы считаете, будет ли интересна книга «Кровь и пот» новому поколению?
– Конечно, будет. Потому что трилогия – это не «про революцию и не про гражданскую войну» (точно так же, как «Последний долг» не «про экологию»), пусть даже в сюжетном развороте трилогии это очень важные линии. Подобно «Пути Абая» и вослед ему «Кровь и пот» – это мощное полотно, на котором разыгрывается драма исторического масштаба: в этих книгах не одна социальная форма (от феодализма к социализму, минуя капитализм) жизнеустройства меняется на другую, происходит цивилизационный слом, уходит в прошлое тысячелетняя цивилизация. Мурат Ауэзов называет ее конно-кочевой.
– Хочу задать вопрос, который Вы когда-то задавали Абдижамилу Нурпеисову: сохранится ли литература в век Интернета?
– Опять-таки договоримся о содержании понятий. Если литература – это сюжет и характеры, или, по Колриджу, лучшие слова (в прозе) и лучшие слова, расставленные в лучшем порядке (в поэзии), то куда же ей деться и почему, собственно, ей должно куда-то деваться? Если же литература – это лишь способ передачи этих слов, то тогда, наверное, эпохе Гуттенберга приходит конец, хотя вроде книжные магазины пока не закрываются.
Лично я воспринимаю этот обрыв продолжительной традиции с печалью или даже вовсе не принимаю. Казалось бы, какая разница, где прочитать «Я помню чудное мгновенье» – на книжной странице или на экране компьютера? Для меня – огромная. Но в конце концов я – мастодонт, уходящая натура. Возможно, те, кому сегодня 20 или максимум 30 лет, думают по-другому.
Творчество Абдижамила Каримовича органично входит во всемирное литературное пространство. Вклад Абдижамила Нурпеисова в мировую литературу – это и есть выдающееся достижение в области гуманитарного развития.
Конечно, Казахстан богат именами людей, чьи творения делают честь не только национальной, но и мировой культуре. Не буду перечислять – они всем известны. Но даже и на этом впечатляющем фоне литературное творчество Абдижамила Нурпеисова стоит особняком. Он – герой нашего времени, герой Казахстана. И я без колебаний готов назвать его классиком. Да что там я – чуть не полстолетия назад, когда первая часть трилогии «Кровь и пот» вышла в переводе на французский, примерно в том же роде высказался Луи Арагон.
Разумеется, не премиями и орденами определяется место художника в культуре. Но признание заслуг творческой личности имеет большое значение для будущих поколений.
– Совершенно с Вами согласна. А что бы Вам хотелось пожелать патриарху казахской литературы в день его 95-летия?
– Что можно пожелать человеку, достойно прошедшему огонь, воду и медные трубы славы, пережившему радость больших побед и горечь невозвратных утрат и достигшему столь почтенного возраста?
Доброго тебе здоровья, дорогой Абе, продолжения пути и, главное, может быть, неиссякаемой творческой энергии. В этом смысле у тебя есть на кого равняться. Тициан, по собственному его признанию, написал «Коронование терновым венцом», когда ему было под 100 (биографы, правда, считают иначе, но будем заодно с гением), Бернард Шоу продолжал сочинять пьесы, перевалив рубеж 90-летия, в том же возрасте ставил спектакли Юрий Любимов, а Владимир Зельдин выходил на сцену столетним. Так что, верю – многое у тебя еще впереди. Какие твои годы, добрый и верный брат мой и товарищ!
Елена БРУСИЛОВСКАЯ
«КП». 10 октября 2019.
